Оккупация

Была я в возрасте моего правнука Арсения (ему сейчас 6 лет), когда заболела «рожей» на лице. Лежала в хате за занавесками. Помню, проснулась от голоса мужского. Думала, батька вернулся — мы же, дети, тогда не понимали, что война шла, и отец был фронте. Я вскочила от радости, а там стоит дядька в шинели, на боку длинная палка (оказалось, ружье). Он показывает бабушке фотокарточки и объясняет: «Фатер. Мутер. Швестер…» Бабушка стояла со ртом разинутым, она уже знала, что в деревне (д. Воронино Дорогобужского района) были немцы. И вот я встаю посмотреть. А он как увидел меня с одутлым лицом, схватил за шкирку и потащил на улицу. Он подумал, что у меня тиф, а немцы очень боялись болезней. Открывает дверь, а с улицы в хату входит другой немец. Баба плачет на коленях, причитает, что я не заразная, болезнь пройдет… Тот кинул меня, и они ушли вдвоем. Как они уехали, бабушка вышла на улицу и увидела кровь. Зашла в хлев: оказывается, они забили свинью большую и поросенка — получается, пока одни орудовали в нашем хлеве, другой бабу отвлекал. Свиней в деревне потом всех уничтожили. Помню еще, как на Днепре гусей прятали от немцев. Думали, глубоко в реке — лазить туда не будут. Но они все равно их отстреливали и ловили.

Появился как-то в нашей деревне новый староста, незнакомый нам дядька, здоровый такой. Говорят, он с пособниками выслеживал коммунистов. Через какое-то время забрали четверых из нашей деревни, в том числе моего родного дядьку Никиту, и посадили в лагерь в Дорогобуже.

Я могу только предполагать, где похоронен дядя — наверное, в братской могиле на Валу Победы в Дорогобуже. Во время войны немцы на этом месте казнили людей из лагеря. После его смерти без отца осталось 7 детей — их вместе с нами потом погнали в лагерь …

Колхоз «Коминтерн»

Потом нас немцы погнали в Белоруссию (скорее всего, в сентябре 1943-го. — Примеч.). Взрослые говорили, что нас было 24 семьи. Помню, как все мы шли проселочными дорогами, шел дождь, колеса валялись в грязи. На телегах ехали только старики, на руках они держали грудных детей, которые еще ходить не могли. А остальные все шли пешком. Несколько раз на ночлег останавливались в деревнях. Спали на полу, на соломе. Зато хозяйка нас кормила, но только детей. Утром — опять в дорогу, опять есть нечего. Долго нас гнали. В Белоруссии помню — приехали в город, стояли на перекрестке, рядом была горка, а на ней — каменные дома и труба, как у нас заводская, вокруг — частные дома. Приехали в деревню, помню, как проехали дома, огороды и остановились у стогов с соломой — скорее всего, ячменная или овсяная (потому что короткая, не от ржи точно). Чуть поодаль — здания как будто для коров или лошадей, а дальше — еловый лес (мы в нем прятались от бомбежек). Заселили нас в пять пустых домов — в деревню приехало пять семей. Остальные семьи отвезли, видимо, в другие места, с нами их не было.

Сестра рассказывала, что деревня эта находилась в Могилевском районе и называлась «Коминтерн». Жили мы там 15 месяцев. Что дети понимали? Играли, баловались в тех же стогах. Не разрешалось только ходить в дома, где жили немцы. Помню, стояли у них во дворе два огромных чана, метра по три, под ними горел костер, день и ночь в них что-то варилось. Немцы нас отгоняли оттуда.

Позже стали в Германию отправлять подростков — забрали сына дяди Никиты, Шурку. Маленьких не трогали, от нас пользы нету, говорили, что будут нас брать как доноров, но не пришлось.

Последнее время много бомбили, говорили, что это наши. Мы постоянно убегали в лес и ночами прятались. Вспоминаю эти жуткие вспышки, как грохотало все вокруг. Утром затихало, и мы возвращались обратно в хаты. После одной из таких бомбежек увидели, что одного «немецкого» дома нет. Там все время стояли часовые, ходили туда-сюда, чтобы без внимания дом не оставлять. Нам взрослые потом рассказывали, что там в подвале держали предателей. И когда начались частые бомбежки, немцы сожгли дом…

Дома

Вернулись мы в марте 1945-го. Приехали — ни одного дома целого, все сады были попилены — говорили, что так они обеспечивали хорошую видимость между деревнями, в наших домах были немецкие блиндажи. От ветра и дождя прятаться было негде. Хорошо, с нами стал жить дед (его свояченица тоже умерла). Он с братьями постарше — Колькой 32-го, Шурой 36-го, Женей 39-го годов — помогал обустраиваться. Помню, на первое время сделали небольшую баньку, в ней соорудили печку для приготовления еды. Ни инструментов, ни гвоздей не было, кроватей сделать не из чего, поэтому спали на полу.

Через несколько месяцев и война закончилась. Кто нам сообщил об этом, не помню. Скорее всего, кто-то из райцентра привез новость, радио же не было.

Как потеплело, сажали огороды: турнепс, репу, редьку, семян почти не было, картошки немного. Питались, как скот, рвали щавель на лугах, козелец, клевер, крапиву, даже коржи от деревьев (только лебеду не ели), — всё это варили на подворьях, толкли и делали лепешки, баба похлебки варила. Потом нам в соседней деревне Егорьево стали давать небольшие пайки, там было немного крупы, только молоть ее было не на чем…

Учиться ходили пешком в Дорогобуж, в 7 км от деревни. Я только пять классов закончила, потом помогала маме в поле работать. Женщины жнут, снопы обвязывают, ставят «бабками» сохнуть, а когда погода — мы кидали эти снопы в молотилки, запряженные в лошадей, рулевым мальчик сидел.

Возвращение отца

Отец пришел домой, когда уже цвела картошка. С Сафоново до Дорогобужа его везли на машине, а с Дорогобужа до деревни шел пешком 7 км. Полдня шел на двух костылях, коленка не гнулась, без одного глаза, лицо синее и в пятнах от дроби. Из госпиталя в Кенигсберге его выписали — дали первую группу. Мужиков-то много не было: в деревне нашей было 64 дома, а мужчин вернулось около 20 всего…

Про войну мы у него не спрашивали. Когда в деревне было рассказывать? Мы все занимались своими делами. Закончилась война, и хорошо. Отец был очень рад, что столько детей, все остались живы. Очень он нас всех любил, душой за нас болел, никогда не бил. Хозяйственный был. Хоть хромой и одноглазый, но в колхозе много помогал. Например, делал ручки к вилам, сам лущил их и сушил. Косы отбивал. Помню, приходил к нему бригадир, мальчик молодой, в армии еще даже не был, и просил: «Дядь Вась, хошь, на коленки стану, только помоги. Косить надо, а косы не косят». А что поделаешь, садился и делал: грабли, вилы, косы, дробилки для снопов…

В конце 50-х стали нормальные дома отстраивать. Государство дало плотникам (а отец был плотником) ссуду для строительства домов, для них в лесах отмечали деревья для хат и разрешали брать столько, сколько требовалось. Я уже замужем была, когда отец новый дом построил в нашем Воронино. Сын мой Михаил много времени с дедом проводил. Считай, до института там жил, всё помогал ему в хозяйстве. А у нас козочки были, кролики, куры.

В 70-е некоторые дома выселяли, освобождали территорию для завода удобрений, и отец купил дом в деревне Мамыркино. Когда ждал автобус до Дорогобужа, чтобы оформить новый дом, у него случился сердечный удар. Было ему 67 лет.

Работа на станции. Семья

Мой брат Шурка, когда вернулся домой после службы в Казахстане, устроился на стройку Дорогобужской электростанции. Люди были нужны, к тому же работникам жилье выделяли. Он подружился с парнем из Ельни — Алексеем. Тот любил ходить к нам в деревню, гуляли одной компанией, он меня заприметил, стали с ним встречаться, в 1955-м мы поженились. Родили троих детей — сына и двух дочерей. А сегодня у меня уже 6 внуков и столько же правнуков. Радуюсь их достижениям — собираю кубки, грамоты, медали. Очень люблю для них вязать. Молодые часто звонят, переживают за меня. И от этого я очень счастливая.

На пенсию я вышла в 1986 году. Много лет отработала на Дорогобужской ТЭЦ. На станцию пришла рабочей — потом штукатуром выучилась, работала мотористкой на топливоподаче и стрелочницей в топливно-транспортном цехе. Дважды была удостоена звания «Ударник коммунистического труда».